著者

平井 友義

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.20, pp.81-95, 1975

著者

秋月 俊幸

出版者

北海道大学

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.19, pp.59-95, 1974

著者

浜 由樹子

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.51, pp.63-96, 2004

---

The aim of this paper is to revaluate Eurasianism from a historical perspective. It was precisely Eurasianism that defined Russia as "Eurasia," neither Europe nor Asia, for the first time in the intellectual history of Russia. Up to this time, Russian thinkers had identified "Asiatic" elements of Russia with "backwardness" or something "barbarous." They had not admitted its "inner Asia." In other words, Eurasianism can be regarded as a new self-identification of Russia. This change in the Russian view of Asia has attracted much attention among scholars and there is a good deal of discussion on this topic. Usually, however, Eurasianism has been regarded as a branch of Slavophiles, and very few attempts have been made to provide any convincing answer to the question of why Eurasianism emerged during the Inter-war period in a particular group of Russian emigres. Much work remains to be done to elucidate the historical origin of Eurasianism. There are some difficulties in studying Eurasianism: Eurasianists differ from each other in terms of both approach and specialty; the development of Eurasian movements has a complicated history; Eurasianism, in general, is characterized by the lack of coherence in political views. Riazanovsky was correct in stating that "the full answer could be given only after a detailed study of each individual case." In order to overcome these problems, this paper focuses on N. S. Trubetskoi, one of the founders of Eurasianism and a famous linguist. It considers the formation and development of his ideas, referring to a brief biography and the historical background of this period. Viewed from such a perspective, this paper will shed light on the significant aspects of Eurasianism and try to find out its historical origin. Trubetskoi began his discussion by criticizing Western civilization, saying it would destroy national and cultural diversity due to its "egocentrism." He assumed that every national culture was equally valuable in its own uniqueness. He developed this notion as a result of his life work on the cultures and languages of the Caucasus. From his viewpoint, a "top-down" Europeanization of non-European society leads to the destruction of uniqueness, whether it is compulsory or voluntary. The fact that he blamed the Russian Revolution for the Europeanization of Russia deserves attention, because he regarded Communism as a Europe-made idea, which was not suitable for Russia. While Europe encouraged uniformity, Russia, by contrast, preserved its ethnic and cultural diversity. This feature of Russia should be maintained, he said. Thereby, diversity lies at the core of his Eurasianism. It seems reasonable to suppose that he reached this conclusion through searching for the identity of Russia and considering how it should be even after his exile. Generally, Trubetskoi's Eurasianism reflected contemporary historical circumstances. He denied "self-determination" without proper self-recognition of each nation and also any "internationalism" which essentially revealed "egocentrism." At the same time, he warned that any intolerant nationalism might cause antagonism. In this respect, Eurasianism can be interpreted as a criticism of the modern "nation-state," which presupposes the homogeneity of the nation in its territory. Actually, the new states born in Central and Eastern Europe aimed at nation-building modeled after Western Europe and it inevitably caused serious problems among those states. Eurasianism intended to overcome this "false nationalism" by subsuming the whole. It may be said that Eurasianism was certainly a design proposed by emigres, who were alienated by the "nation-state." There is another aspect worth remarking: Trubetskoi's concept of "ideocracy" emerged as a criticism of Western political system. "Ideocracy" was a kind of system that the ruling party governs people on the basis of certain demotic and moral ideas. As he admitted, it had much similarity to Socialism and Fascism in terms of the political system. Of particular relevance here was the so-called "crisis of democracy." In Europe during the Inter-war period, people suffered from the devastating damage of World War I. The parliamentary democracy, which turned out to be meaningless for the people, encountered a serious challenge: the rising tide of the labor movement and the emergence of Fascism. While the colonial peoples rose up to achieve independence, the impact of the Russian Revolution was tremendous there. Except for the above remarks, which may certainly clarify some background of "Ideocracy," it must be particularly mentioned that Trubetskoi blamed racism, to which Fascism appealed, as the most inadmissible "egocentrism." When considered in this light, it is understandable why Trubetskoi's view of the Soviet relatively and gradually improved. Indeed, the matter is not as simple as preceding scholars have tended to conclude with descriptions of "Pro-Soviet" or "Anti-Soviet." Certainly, Trubetskoi's Eurasianism evolved under the conditions of the inter-war period.

著者

木村 彰一 岩井 憲幸 木村 彰一 岩井 憲幸 木村 彰一 岩井 憲幸

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.31, pp.1-17, 1984

著者

栗生沢 猛夫

出版者

北海道大学

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.43, pp.1-31, 1996

著者

斎藤 祥平

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

no.58, pp.229-252[含 英語文要旨], 2011

---

Eurasianism was a movement created by a group of Russian émigré linguists, ethnologists, geographers, and historians in the 1920s and 1930s. Although the Eurasianists possessed no political power, their ideas have had a significant influence on a wide range of intellectuals, even to this day. The most famous member of the movement was N. S. Trubetskoy (1890-1938), a renowned linguist. While scholars have examined the political implications of Eurasianism in the context of the 1920s, this essay shifts the emphasis to the academic and theoretical development of Eurasianism from the late 1920s into the 1930s. The examination of this new turn that the Eurasianists went though during this period reveals new aspects of their movement. Trubetzkoy's linguistic ideas made a major contribution to determining the direction of Eurasianism. My approach to Trubetzkoy's Eurasianism with much attention paid to his non-political aspects could solve the question of why his social thought was called "Eurasianism" and not "Russianism." This essay shows that Trubetzkoy suggested Eurasianism as an alternative ideology to Bolshevism, an alternative racial theory to Nazi racism, and an alternative name for the USSR. Trubetzkoy did not support the Bolsheviks during his lifetime. He rather sought to promote an alternative view to Bolshevik policy in many respects. His struggle with Bolshevism led him to forge the idea of Eurasianism. As far as national policy in the Soviet Union was concerned, Trubetzkoy recognized both the applicability and the limits of Eurasianism vis-à-vis the Soviet Union. He claimed that the Soviet assimilation policy was the opposite of national diversity, assuming that every national culture was equally valuable in its uniqueness. Strictly speaking, he disagreed with Soviet national policy, contending that an alternative ideology to Marxism was necessary. Trubetzkoy considered it possible to bring a variety of nations together with their every uniqueness preserved. Accentuating cooperation among various races, Trubetzkoy's Eurasianism worked as a challenge to Social Darwinism. He was against the concept of the "the struggle for survival," as he found himself "socially and racially weak" as a Russian émigré in Western Europe. Social Darwinism was a theory of "the strong" at that time. In fact, in his letters to R. Jakobson, Trubetzkoy mentioned the racial discrimination he confronted in daily life. These letters and his article "On Racism" (1935) revealed that Trubetzkoy and his colleagues were already under pressure from the Nazis at that time. In this article, he criticized the Nazi's Indo-Europeancentrism and racial determinism. In this essay, I attempt to define Eurasianism in the 1930s as an endeavor to create an ideal type of "Eurasia" replacing Bolshevism. The linguists Trubetzkoy and R. Jakobson and geographer P. Savitsky used a multi-disciplinary approach, applying concepts deriving from Neo-Lamarckian evolutionism to their social ideas concerning Eurasianism. This methodology stemmed from Trubetzkoy's article "The Tower of Babel and the Confusion of Tongues" (1923). Later, in his article "On the Indo-European Problem" (1937), his linguistic ideas clashed with the Nazi's racial and pseudo-linguistic theory that involved the concept of a "Proto-Indo-European language." In the 1920s and 1930s, Eurasianism developed as a reaction against European intellectual trends, including Social Darwinism. Trubetzkoy's Eurasianism stood between the communism of the USSR and the fascism of Nazi Germany, not only politically but also academically and ideologically.

著者

沢田 和彦

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.43, pp.205-227, 1996

著者

貝澤 哉

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.58, pp.1-28, 2011

---

В настоящей работе рассматривается концепция поэтического языка русских формалистов с точки зрения ее связи с телесностью. Вопреки широко распространенному представлению о формалистской концепции поэтического языка как о чисто вещественной и материально-звуковой или чисто функционально-механической сущности, при подробном разборе их теоретических работ о поэтическом языке мы можем легко заметить, что формалисты всегда подчеркивали его связь с живым организмом человеческого тела, с телесным движением, с реально произносимым речевыми органами живым голосом. Например, уже в ранний период своей деятельности В. Шкловский в широко известной статье ≪О поэзии и заумном языке≫ утверждал, что в поэзии речевые органы тела читающего подражают мимике, жесту и произношению стихового текста. Он даже отмечал, что самое важное в заумном языке -- это ≪произносительная сторона речи≫ и ≪своеобразный танец органов речи≫. А Л. Якубинский в статье ≪О звуках стихотворного языка≫ также указывает на чрезмерную важность ≪способности органов речи к выразительным движениям≫ и конкретно перечисляет органы дыхания, органы гортани, мягкое небо, нижнюю челюсть и т. д. Таким образом, в основе раннего формалистского понятия поэтического языка лежит их исконный интерес к телесно-произносимому живому конкретному языку. Интерес формалистов к реально произносимому живому языку и органам речи, которые телесно осуществляют живую речь поэзии, не только не ослабел, но приобрел даже более широкий размах на следующей стадии их деятельности. Сразу после революции в Петрограде был основан Институт живого слова, и видные формалисты принимали активное участие в деятельности его комиссии по изучению декламации стихов и ораторской речи. Многие работы по звуку, мелодике и декламации стихов Б. Эйхенбаума и С. Бернштейна, а также ≪Ода как ораторский жанр≫ Ю. Тынянова, ≪Проблема стихотворного ритма≫ Б. Томашевского, ≪Откуда берутся стихи≫ Якубинского -- все эти работы явились плодами данного периода. В основе этих работ лежала теория ≪слуховой филологии≫ немецкого языковеда Э. Сиверса, по мнению которого поэтические произведения следует изучать не в письменном или печатном виде, а, прежде всего, воссоздать из письменного текста оригинальную устную декламацию поэта: нужно воспроизвести телесно-живые тона и интонации чтения самого поэта, и тогда мы получим оригинал поэтического произведения, который подлежит изучению. Применение формалистами теории Сиверса, видимо, усиливало их предпочтение телесно-артикуляционной стороны стихового языка по сравнению с его акустически-музыкальной стороной, так как, согласно Сиверсу, особенность поэтического языка состоит именно в том, что он представляет собой артикулированную органами тела живую речь со всей ее живой интонацией, тоном, мимикой, жестом, т. е. не музыкально-инструментальное звучание, а телесно произносимый голос. При этом, однако, нельзя упускать из виду, что такая теоретическая постановка вопроса о поэтическом языке как телесно-живой речи неизбежно влечет за собой несколько существенных следствий. Во-первых, если подлинный оригинал поэтического произведения есть не печатный текст, а воспроизведение живой речи со всей ее телесностью, то печатный текст, который мы читаем, является не чем иным, как простым остатком подлинной живой речи, это лишь бестелесный скелет или условный знак, через который мы должны воссоздать подлинную телесность речи. В самом деле, Бернштейн считал, что художественное произведение есть ≪внешний знак≫, ≪сигнал≫ и ≪эквивалент≫, и лишь ≪на основании этого знака воссоздается в восприятии≫ его эстетическое содержание. Особенно четко развивал этот взгляд на произведение как на условный знак Тынянов в своей книге ≪Проблема стихотворного языка≫. Для него телесное содержание произведения уже отнюдь не является первичной данностью. В поэтических произведениях нам даются всегда только ≪эквиваленты≫, ≪сигналы≫, ≪знаки≫, лишь посредством таких бестелесных ≪сигналов≫ и ≪знаков≫ мы можем условно реализовать потенциальную возможность воссоздания телесно-живого оригинала. По его мнению, ≪конструктивным принципом≫ стихотворения является именно такая динамическая диалектика абстрактного ≪знака≫ и его телесно-живого содержания. Во-вторых, понимание поэтического языка как артикулируемого органами речи живого слова налагает на представление о телесности у формалистов особую черту. Хотя для них поэтический язык тесно связан с телесностью, нельзя забывать, что это тело не единое и целостное, а всегда частичное, так как формалистов интересует не целое тело, а только отдельные части речевых органов. В этом отношении очень интересно, например, мнение Эйхенбаума об особенности поэтической речи А. Ахматовой. Он утверждает, что в поэзии Ахматовой ≪слова стали ощущаться [...] как мимическое движение. В связи с этим внимание перешло [...] от фонетики к артикуляции, к мимике губ по преимуществу≫, т. е. особенность поэтической речи поэта здесь сведена к такой чрезмерно ограниченной части тела, как губы повествователя. Как и у Тынянова, у которого стихотворный язык теряет целостную телесность и превращается в прерывистые ≪сигналы≫, у Эйхенбаума вся телесность поэтической речи сосредоточена лишь на очень небольшой части речевых органов. Подобный взгляд на поэтический язык у формалистов, вероятно, свидетельствует также о проходящем в то время процессе разложения традиционного единого лирического субъекта и его речи.

著者

地田 徹朗

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.56, pp.1-36, 2009

---

This article investigates three grandiose canal construction projects in Turkmenistan during the post-war Stalin period and their relationship with the Aral Sea problem. These three projects are the "Karakum Canal," the "Major (Glavnyi) Turkmen Canal" and the "Diversion of Siberian Rivers" projects. In order to illustrate these projects' logical structures and their mutual contrarieties, made by central authorities, republican leaders, scientists in the center and technical experts in the construction field, the author approaches these projects from three points of view: 1. political history (both central and republican), 2. history of science and technology (geography, hydrology and hydraulic engineering) and 3. regional studies (Central Asia, especially Turkmenistan). It is not this article's purpose to "attribute" the Aral Sea problem to the USSR's water policy's negative impacts. Rather, the author tries to "depoliticize" these topics. The go signal for the "Karakum Canal" project was given by a resolution of the Soviet Union's Council of Ministers (CM) on 21 July 1947 (that is, before the beginning of "Stalin's Nature Transformation Plan," which started in 1948), although its initial concept dates back to the beginning of the twentieth century (G. Sazonov's idea). The First Project Document, edited by A. Boltenkov, hydraulic engineer in the Turkmen SSR, was approved on 25 January 1947 at the USSR Gosplan's Scientific-Technical Expert Commission, which described the Karakum canal as contributing to expeditiously expanding the irrigated lands for cotton production in the southeastern Turkmenistan oasis along the Murgab and Tedzhen rivers. This document referred only to the "future prospect" of this canal's elongation to Ashgabat and further. Turkmenistan (not "Turkmen") specialists actively participated in the preliminary work of drafting the document. Turkmen leaders called for the early realization of this "quick-impact" project, but the central Gosplan authorities denounced their requests, accusing them of holding up another construction project of the Tedzhen reservoir, which would eventually be completed in 1950, when the "Great Communist Construction" slogan and the start of the "Major Turkmen Canal" project were announced. As a result, the Karakum Canal project fell back to the second plan, whose beginning the Turkmens had to await until 1954, that is, the next year after Stalin's death. The prototype of the "Major Turkmen Canal" project dates back to 1893, when imperial army officer A. I. Glukhovskoi presented his original plan to route some volume of Amu-Darya's water to the Caspian Sea through the Uzboi riverbed's remnants, although an idea of this kind also existed during Peter the Great's reign. The resolution of the USSR's CM on this project was adopted on 11 September 1950 "without" the Project Document, as part of "Stalin's Nature Transformation Plan" and the "Great Communist Construction" projects (which included the famous "Volga-Don Canal"). The former "Plan," the core concept of the construction of "communism" itself (as well as the "Great Communist Construction") in the post-war period, became the theoretical background of this large-scale canal project, which had to be finished by 1957, and as a result of which 1,300,000 ha of newly irrigated land (mainly around the Amu-Darya delta and southwestern Turkmenistan) and 7 million ha of new pasture land (in the Karakum desert) should have been cultivated by the final stage. Both Moscow-Leningrad based geographers (I. P. Gerasimov, V. A. Obruchev, V. V. Tsinzerling, etc.) and on-site hydraulic engineers (V. S. Eristov, chief engineer of the Construction Administration "Sredazgidrostroi," etc.) enthusiastically supported this project, despite some clashes of viewpoints about the "canal route." The former favored the Western-Uzboi route, but the latter proposed the southbound route, going through the Karakum desert via an artificial canal. The latter variant was adopted at last. Turkmen authorities also assisted with this project, but their role was limited to providing indirect supports for constructors. This project ended abruptly on 25 March 1953 at the initiative of L. P. Beria immediately upon Stalin's death. The discussion about the "Diversion of Siberian Rivers" project also began in connection with the above-mentioned "Nature Transformation Plan." This project's antecedent is also very old, going back to Y. Demchenko's idea in 1871, which the Imperial Geographical Society's members laughingly dismissed at that time. The idea came back to life in the 1920s after the Bolshevik Revolution, and M. M. Davydov, hydraulic engineer of the Hydroelectric Power Station Designating Institute "Gidroenergoproekt," published his plan in 1949, which proposed the large-scale diversion and multipurpose use (that is, not only for agricultural development and climatic change, but for river transportation and hydroelectric power generation) of the Obi and Yenisei waters in Western Siberia and Central Asia. Davydov clearly claimed that this canal would "liquidate deserts" in Central Asia. In 1950, the other variant of this project by hydraulic engineer A. A. Shul'ga, showed that this canal increased vapor circulation in the atmosphere by around 12-20%, which created additional water flow in rivers in the respective regions. These plans were not approved at that time, but became the basis of further full-fledged examination from the 1960s onward. Finally, scholars' outlooks on the future Aral Sea problem were examined in the context of grandiose canal construction projects. First of all, the "nature transformists" had reached a consensus that plain water should be used for irrigation as much as possible, rather than being fed uselessly into the saline Aral Sea. Accordingly, hydrologists figured out how many meters the Aral Sea would fall as a result of the construction of two grandiose canals in Turkmenistan. The Karakum Canal up to the Tedzhen oasis would have lowered the Aral Sea by about 2.5 meters, according to the Project Document. Leningrad-based hydrologist B. D. Zaikov estimated that the Aral Sea would have fallen by about 11.7 meters if the Major Turkmen Canal had taken 600 cubic meters per second, although this fall would have been fastest during the first 20 years, slowing considerably thereafter. In sum, about a 14.2 meter drawdown was foreseen during the two canals' planning stages. Knowing well these predictions, some Soviet geographers (B. A. Fedorovich, N. N. Mikhailov, etc.) already had related the canal projects in the Aral Sea basin with the diversion of Siberian water to Central Asia as a prescription for the Aral Sea's shrinkage. It is well-known that the Aral Sea started to scale down after 1960 in conjunction with sluicing water into the Karakum canal, but Central Asian authorities were not frustrated until the Aral Sea problem reached a critical stage, because the diversion of a great amount of Siberian water held great promise for them. Central authorities around Stalin upheld the "Nature Transformation Plan" and the "Great Communist Construction" as an ideologically true national credo, which should have contributed to the post-war rebuilding and communist construction. Turkmenistan's leaders were inclined more to the economically "quick-impact" Karakum Canal project than to the more "ideological" Major Turkmen Canal project, regardless of their acceptance of the latter project itself. Fervently supporting the "Nature Transformation Plan," geographers and on-site hydraulic engineers tried to vindicate their own viewpoints on the Major Turkmen Canal, which could be described as a leadership struggle around this project. Some hydraulic engineers attempted to ride the wind, propounding the grandiose "Diversion of Siberian Rivers" project in the context of the "Nature Transformation Plan." As such, various actors' various motives were intricately intertwined with these grandiose canal construction projects, forming a specific historical stage emblematic of the post-war Stalin period.

著者

百瀬 宏

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.16, pp.209-249, 1972

著者

原 暉之

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.24, pp.75-125, 1979-07

著者

乗松 亨平

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.59, pp.1-23, 2012-06-15

---

This paper examines Yuri Lotman's analysis of the theatrical culture of the Russian nobles from the eighteenth century to the beginning of the nineteenth century as an implicit response to late Soviet society and as a speculation on how to establish an autonomous "private" sphere, independent of the "official" sphere that penetrated almost the entire society. Soviet semiotics began simultaneously with the blossoming of information science in the "Thaw" period. Semiotics was considered to be an "honest," "sincere," and "universal" science, free from the ideological "dogma" of Stalinism. Having failed to find a way into mainstream Soviet academia, the school of semiotics took refuge in Tartu, Estonia, a "marginal" place in the USSR. Lotman has often represented mainstream academia as the morally corrupt "other," dominated by ideology, but, in fact, the moral values that sustained the Tartu School were largely shared by this "other" in officialdom. As recent studies on late Soviet society demonstrate, the "official" vocabulary was so prevalent in the "Stagnation" period that there was practically no alternative to it. According to Alexei Yurchak, the creation of the "private" sphere was made possible only by a "performative" reinterpretation of "official" formulas. Lotman argues that the everyday behavior of the Russian nobles was "played" like a theatrical role, taken from the example of art (mainly literary) works. He differentiates theatrical culture into two periods: the pre-Romantic era when people played various roles, shifting from one "mask" to another, and the Romantic era when people identified themselves with only one role, considering all aspects of their everyday life as a "stage." The Decembrists, highly evaluated by Lotman, developed this Romantic approach by "sincerely" playing the sole "simple" role that was called one's own "self." Lotman maintains, in agreement with Yurchak to some extent, that the Decembrists incorporated existing norms into their roles/selves. This idea of the "simple" role is described in detail in Lotman's biography of Pushkin, whose life is traced as a passage from pre-Romanticism to Romanticism to Realism or the stage of the "simple" role. At the transition from Romanticism to Realism, Pushkin attempted to shape the "simple" role from the "play of styles." These vague images of the "simple" role become clearer and more concrete in Pushkin's later years: in his endeavor to build an independent "home," the poet expected his family to share his ideal of a "simple" people (narod). This notion of the private "home" is reminiscent of Lotman's view of his school, which was sustained by certain moral values in the prevailing mood of the Thaw period. Although criticized by reviewers for overemphasizing Pushkin's conscious construction of his life through acting roles, Lotman applies the same idea to the biography of Karamzin. This book scarcely ascribes Karamzin's "life-construction" to the theatrical culture of the nobility but instead explains it as a part of the legacy of medieval Christianity handed down to modern Russian literature. In this tradition, a text can appeal to readers only when its author lives a life relevant to the text. It is true that phenomena similar to "life-construction" are found in various periods of Russian literature, such as the Symbolists' "life-creation," Nikolai Evreinov's "theater in life" and Nikolai Chuzhak's "life-building," but as the latter's close relationship with the thesis of Socialist Realism shows, the active orientation to change life according to textual ideas can have a suppressive effect. This dilemma of active "life-construction" is embodied in the two-fold image of the "simple" role: recreation of existing norms or styles, and devotion to the moral values of the narod. They respectively correspond to Isaiah Berlin's notions of negative freedom (from restraint) and positive freedom (to self-determination). Lotman has repeatedly discussed play and contingency (especially latterly), which enable one to have plural options and therefore freedom of choice (negative freedom). In choosing one option, one then needs certain values that justify one's decision. Particular values help one to be an autonomous subject (positive freedom), just as the Tartu School was sustained by such moral values as "sincerity" and "universality." On the other hand, Berlin points out that positive freedom would lead to the imposition of one's values on others. This pitfall of positive freedom that parallels the possible suppressive effect of "life-construction" is all the more serious for Lotman for the fact that his school's moral values are shared with the "official" sphere. Aware of these dangers, Lotman nevertheless considers it vital to establish autonomy by employing positive freedom for securing plural options in late Soviet society.

著者

志田 恭子

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.49, pp.245-268, 2002

著者

中村 逸郎

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.40, pp.23-41, 1993

著者

原田 義也

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.54, pp.207-224, 2007

著者

朝妻 恵里子

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.56, pp.197-213, 2009

著者

菅野 開史朗

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

no.48, pp.139-166, 2001

---

В современном латышском литературном языке употребляется «пересказывате-льное наклонение» (латыш. atstāstījuma izteiksme), формы глагола, которые указывают на то, что говорящий только пересказывает информацию, которую он слышал от другого человека и не отвечает за ее достоверность. В статье мы рассматриваем употребление этого наклонения, анализируя примеры, взятые преимущественно из литературных произведений и их переводов с латышского на русский, с русского на латышский и с японского на латышский языки. В сопоставлении с латышским языком, пересматривается и косвенная речь русского языка, в котором нет такого наклонения, а также японского языка, в котором существуют несколько различных способов выражения пересказывания. Пересказывательное наклонение латышского языка представляет собой своео-бразное явление в группе индоевропейских языков. Говоря о происхождении пересказывательного наклонения, отмечается, что это языковое явление обусловлено контактом с балто-финскими языками. Пересказывательное наклонение имеет в латышском языке три времени: настоящее, будущее (I), прошедшее. Еще есть и перифрастическая форма будущего времению (II), которая весьма редко употребляется (в случае, когда некоторое действие следует за действием, выраженным глаголом в простом будущем времени). Вместо нее обычно употребляется простое будущее. Форма прошедшего времени тоже перифрастическая. Форма настоящего времени пересказывательного наклонения восходит к форме деепричастия настоящего времени, которое семантически соответствует деепричастию несовершенного вида, заканчивающемуся на -я в русском языке. Форма настоящего времени пересказывательного наклонения, как и форма деепричастия, образуется путем прибавления к основе настоящего времени изъявительного наклонения морфемы -ot. Форма будущего времени пересказывательного наклонения образуется от основы будущего времени, которая, как правило, совпадает с основой инфинитива, путем прибавления -šot. Форма на -šot не употребляется как деепричастие в современном языке, а только как форма пересказывательного наклонения. Формы настоящего и будущего времени пересказывательного наклонения не спрягаются. Перифрастическая форма прошедшего времени пересказывательного наклонения образуется путем присоединения к esot (наст. вр. пересказ. накл. глагола-связки būt) действительного причастия прошедшего времени спрягаемого глагола. Так же, как и формы настоящего и будущего времени, esot не склоняется, а действительное причастие прошедшего времени склоняется по родам и числам. В некоторых работах модальность, которую выражает пересказывательное наклонение, определяется как «предположение». Однако этого определения недостаточно, поскольку говорящий формой пересказывательного наклонения выражает, что у него нет свидетельства достоверности сообщаемой информации. Иначе говоря, пересказывательное наклонение выражает то, что говорящий находится вне сферы, где можно подтвердить достоверность или недостоверность содержания высказывания. Модальность пересказывательного наклонения наиболее ярко проявляется в сопоставлении форм настоящего времени пересказывательного наклонения с формами настоящего времени изъявительного наклонения. Когда в настоящем времени пересказывают речь постороннего (третьего лица), появляется основное объективное значение пересказывательного наклонения, т.е. «скепсис». В будущем времени различие между изъявительным и пересказывательным наклонениями более туманно. В сравнении с настоящим временем будущее время пересказывательного наклонения чаще употребляется вместе с формами изъявительного наклонения (во многих случаях можно заменить одно на другое). Употребление пересказывательного наклонения наиболее типично в придаточных предложениях, поскольку по модальности пересказывательное наклонение чаще всего соответствует косвенной речи. Здесь нужно напомнить, что в основе форм пересказывательного наклонения лежит деепричастие, что также в некотором роде обусловливает синтаксические свойства рассматриваемых форм. Так, подлежащее придаточного предложения может часто отсутствовать, если оно идентично подлежащему главного предложения. В грамматиках латышского языка обычно не приводится определенного списка глаголов, способных подчинять пересказывательное наклонение. Хотя, разумеется, пересказывательное наклонение преимущественно подчиняется «глаголам речи», встречаются и случаи подчинения исследуемых форм глаголами, выражающими (а) способы передачи устной речи (напр., teikt «сказать»); (б) восприятия устной речи (dzirdēt «слышать»); (в) передачи письменной речи (напр., rakstīt «писать, написать»); (г) восприятия письменной речи (напр., lasīt «читать»). Некоторые ученые подчеркивают, что и глаголы мысли подчиняют пересказывательное наклонение, однако, это бывает в относительно редких случаях: когда говорящий высказывает свою мысль на самом деле, а в литературных произведениях, когда автор «пересказывает» читателю речь действущих лиц. В русском языке, в котором нет пересказывательного наклонения, в аналогичных случаях употребляется изъявительное наклонение в косвенной речи. Исходя из этого, можно сделать вывод, что по модальности изъявительное и пересказывательное наклонение очень близки. В лингвистических исследованиях, посвященных латышскому языку, одной из центральных тем является разъяснение схемы противопоставления изъявительного и пересказывательного наклонений. Кроме типического придаточного предложения с союзом ka («что»), пересказывательное наклонение может употребляться и в придаточных предложениях с другими союзами, например, в вопросительном предложении - с союзом vai («ли») или с вопросительными союзами. Наиболее сложным случаем является предложение с lai («чтобы»): после lai может стоять и изъявительное, и пересказывательное, и сослагательное наклонения. Если глаголы речи имеют форму, которая не обозначает выполнения речевого акта (напр., повелительное наклонение, сослагательное наклонение, выражение долженствования, будущее время), употребляется не пересказывательное, а изъявительное наклонение. Употребление пересказывательного наклонения распространяется и на простые предложения. Есть два случая такого употребления. 1) Главное предложение опущено, а кто и при каких обстоятельствах совершил речевой акт уже известно по контексту. 2) Полностью независимым предложением пользуются для пересказывания «слухов». В русскоязычных грамматиках латышского языка объясняют, что такое предложение на русский язык переводится как сложное предложение «говорят, что…» или как простое предложение с вводными словами «мол», «де», «дескать», «якобы» и т.п. Например, в русском переводе Блауманиса даже употребляется вводное слово «говорят». Интересно, что переводчик так перевел, чтобы не изменять структуру. В японском языке одна из конструкций для выражения пересказывания - конструкция на [-то иу] («говорят, что»), в которой глагол [иу] в следствие грамматикализации уже не спрягается. Модальность пересказывательного наклонения может расширяться в зависимости от степени нейтральности отношения к достоверности. Так, например, когда содержание пересказываемого относится к самому говорящему или к слушающему, к объективному скепсису прибавляются различные оттенки: уверенность, сомнение, недоверие и т.п. Это означает, что расширенная модальность пересказывательного наклонения может приближаться или соприкасаться и с сослагательным наклонением. Прошедшее время пересказывательного наклонения соответствует сложному настоящему, простому прошедшему и сложному прошедшему временам изъявительного наклонения. Поскольку в латышском языке нет согласования времен, прошедшее время пересказывательного наклонения означает действие, которое уже произошло к моменту пересказываемой речи. В сравнении с настоящим и будущим временами для прошедшего времени пересказывательного наклонения характерно то, что иногда опускается связка esot, т.е. употребляется только действительное причастие прошедшего времени («нарративное прошедшее»). В этом случае различие между изъявительным и пересказательным наклонениями по форме может исчезать. Действительное причастие прошедшего времени первоначально носило такую же модальность, что и теперь пересказывательное наклонение. В общем, эта модальность сохранилась у рассматриваемой формы действительного причастия, однако имеет уже народнопоэтический оттенок. Форма пересказывательного наклонения на -ot, будучи сравнительно новым явлением, еще не замещает самостоятельную форму действительного причастия прошедшего времени в чистом виде. Таким образом, грамматикализация пересказывательного наклонения в настоящем и будущем временах уже завершилась, а в прошедшем времени еще идет. Хотя пересказывательное наклонение на -ot и не объясняется «развитием модального значения у перфекта (Серебренников)», относительно характера действительного причастия здесь можно увидеть некоторую параллель между латышским и русским (балто-славянскими, а возможно и индоевропейскими) языками. В этих языках наблдается тенденция ношения определенной модальности. Интересно, что в болгарском языке пересказывательное наклонение образуется с помощью -л, а в русском языке с формой на -л образуется форма сослагательного наклонения. Так или иначе, говоря о прошедшем времени, можно сказать, что отсутствие согласования времен можно объясняться формальным происхождением, а именно бывшим причастием на -л, сохранившим придаточный характер. Несмотря на то, что грамматикализация пересказывательного наклонения в прошедшем времени еще не завершилась, мы признаем эти формы самостоятельным наклонением, поскольку синхронически они имеют собственную форму будущего, и требуют структуры, отличной от структуры предложения с деепричастием на -ot. Говоря о косвеюннюой речи, нам бы также хотелось упомянуть и так называемую «несобственно-прямую речь». Точка зрения, что явление смешения прямой и косвенной речи в русском языке основывается на отсутствии особой формы косвенной речи, как нам кажется, не очень убедительна, поскольку даже в латышском языке, в котором есть специальная форма косвенной речи, наблюдается то явление.

著者

中村 唯史

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.49, pp.147-177, 2002

---

1. Ю. М. Лотман, который руководил московско-тартуской школой с 1960-х годов, критически относился к новейшим направлениям, появившимся после структурализма в западноевропейских странах и США: введению психоаналитического метода в семиотику, кибернетике и т. п. Такая позиция Лотмана основана на его убеждении: «явления, сделавшись языком, безнадежно теряют связь с непосредственной внесемиотической реальностью». Сознавая отсутствие необходимой связи «языка» с «реальностью», Лотман все-таки выбрал остаться в закрытой «структуре», состоящей из всяких «представлений», «смыслов» или «слов». Если нет никакой необходимости в связи «структуры» с «внешним (миром как таковым)», то необходимо установить субъект, который устроит структуру. В статьях 1980-х годов Лотман часто рассуждал о таком «описывающем субъекте», но не успел четко изобразить его образ. Наша статья - попытка определения данного субъекта посредством чтения статьи Лотмана «Между вещью и пустотой», в которой обсуждается поэтика Иосифа Бродского, прежде всего имея в виду фазу поэта (субъекта) между «структурой» и ее «внешним». 2. В данной статье Лотман проводит различие между начальной стадией акмеизма и его поздней стадией, и сопоставляя с первой, определяет поэтику Бродского «антиакмеистичной». Такая его позиция расходится с общепризнанным мнением тартуской школы об акмеизме, особенно о Мандельштаме, и противопоставляется даже самоопределению Бродского, который считал себя наследником акмеизма. 3. По мнению Лотмана, поэтика Бродского совпадает с акмеизмом в том, что оба считают «вещь» объединением «формы» и «материи». Но начинаясь с этой общей исходной концепции, их направления оказываются совершенно противоположными. Акмеисты считали «вещью» слово как объединение «формы (логоса)» с «материей». Следовательно, субъект этой школы (на ее начальной стадии) со словом как вещью в руке стоит напротив пустоты. Он находится внутри «структуры» и противостоит «внешнему». А Бродский, наоборот, придает большое значение «форме», достигнутой вычитанием «материи» из «вещи». У него «вещью» является не «слово», а материальный мир. В его стихотворениях часто наблюдается процесс «опустошения», которое не что иное, как вычитание «материи» из материального мира. В результате этого в пространстве дискурса остается только «форма» «дыра» «граница» и т. п. - одним словом, «пустота». Субъект стихотворений Бродского, в которых «пустота» господствует над «вещью», стоит вне или выше «структуры», и принадлежит сфере «пустоты» в таком смысле, что невозможно ее определить словами. 4. В данной статье Лотман, отделяя начальную стадию акмеизма от поздней, очевидно учитывает общепризнанное понимание другими филологами тартуской школы относительно акмеизма, по которому творчество акмеистов, особенно Мандельштама, явилось последовательным и целостным. Лотман, сознательно используя это понимание, изображает позднюю стадию акмеизма следующим образом: и у этой стадии все еще сохраняется такое представление о вещи, что она является словом как объединением «формы» и «материи». Отличие поздней стадии от начальной состоит в том, что у первой раз произошедшие слова, т. е., «смыслы» связываются исключительно друг с другом, и образовывают самостоятельное и целостное «семантическое пространство». При этом субъект замыкает себя в контексте «мировой литературы», а после зарождения «смысла» ее «внешнее», т. е., «реальность» выводится из поля зрения этого субъекта. Путем отличия начальной стадии акмеизма от его поздней стадии Лотман подчеркивает, что в мировоззрении первой было ощущение существования «внешнего», которое, по Гумилеву, не что иное, как «непознаваемое». 5. Цель Лотмана, который, в общем, редко обращался к современным себе литераторам, в данной статье - не историческое определение Бродского или Мандельштама, а выделение типов дискурса по важному для него поводу: фазе «субъекта» между «структурой» и «внешним». В статье он предлагает следующие три типа: начальную стадию акмеизма, Бродского, и позднюю стадию акмеизма (понимание тартуской школы относительно акмеизма). Очевидно, что среди них Лотман находит в первом типе эквивалент своей позиции: сознавая условность «структуры», внутри которой находится субъект, он все-таки противостоит «внешнему», то есть, «реальности». При этом вопрос в том, что внутри «структуры», т. е., посредством слов нельзя не представить себе «реальность» как «пустоту» или «нуль». В этом мнении Лотман совпадает с психоаналитическим постструктурализмом западноевропейских стран, который представляет себе «реальность» как «отсутствие» или «щель». Здесь предполагаются два варианта дальнейшей перспективы: попытка дифференциального описания этой «пустоты», и отказ от такого описания вообще. Выбрал второй вариант Лотман, который опасался превращения самого описания в неопределенное, т. е., в «пустоту» первого варианта. Он сознательно остался в закрытой «структуре», не забывая о наличии «внешнего», которое существует вне или выше «структуры» и постоянно угрожает ей. «Описывающий субъект» Лотмана, намеренно замыкающий себя в «структуре», до крайности продвигает согласованное объяснение взаимоотношения элементов внутри нее. Именно таким образом, он обнаруживает условность «структуры» и парадоксально указывает на наличие «внешнего», никак не описываемого языком, а все-таки предполагаемого несомненно существующим.

著者

生駒 雅則

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.41, pp.189-216, 1994

著者

松里 公孝

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.47, pp.1-36, 2000

---

This paper focuses on the characteristics and genesis of the Tatarstan political regime during the leadership of the republic's President Mintimer Shaimiev and will question the popular view that his regime is a typical authoritarian dictatorship, although this conception appears to be justified by extraordinary electoral results in the republic. For example, Shaimiev was the only candidate for presidency in 1996 and gained 97.1% of the valid votes. My first point is that the Tatarstan regime should be analyzed in comparison with other post-communist political regimes. The Tatarstan republic, along with other national republics in Russia, is a marginal type placed, spatially and typologically, between the highly deconcentrated, ethnically Russian regions of Russia and the unitary Central Asian countries. In Tatarstan local chief administrators are appointed by Shaimiev, but nevertheless they are obliged to run for local and republican deputy elections and thus justify themselves through their electoral ability. If a chief administrator loses one or both of these elections, Shaimiev fires him. A similar practice can be found in Ukraine, another marginal type placed between the highly deconcentrated, ethnically Russian regions of Russia and the unitary Eastern Central European countries (in particular Poland and the Czech Republic). In Ukraine, governors and chief district administrators are appointed by the president and governors respectively, but nevertheless they are not bureaucrats in the Weberian sense, who are responsible only for their managerial performances. Rather, they take charge of electoral results in their regions or districts. If a governor or administrator cannot mobilize sufficient votes for Kuchma or his parties, he too will be fired. I term the marginal political regime represented by Tatarstan and Ukraine as "centralized caciquismo," considering that it camouflages local boss politics by outward, constitutional unitarism and that it combines the "merits" of appointment and electoral politics: the upper echelon can check the lower's electoral ability without giving the latter independence. The second section of this paper examines the criteria for comparing the political regimes of Russia's national republics: ethnic factors; the roles of leaders; socioeconomic structures; the penchant for coercion; the survival of the pre-1990 elite and their monopoly of electoral machines; the status of the national republic under the old regime; and relations between nationalist and pro-Moscow oppositions. The third section proves that the present Shaimiev regime satisfies the requisites for caciquismo: the local leaders' hidden desire for independence from the republican authorities; the uninterrupted development of an electoral machine in post-communist Tatarstan and the exploitation by Shaimievites of this electoral ability in their negotiation with Moscow; and federal (not command-subordinate) relations between the republican and local elites. The fourth section illuminates the genesis of this caciquismo. A secret of Shaimiev's success in making this regime emerge was his behavior exclusively as a peacemaker. Benefited by this image, the pre-1990 elite in Tatarstan could effect an ethno-Bonapartist policy, exploiting the antagonism between the two wings of the opposition, Tatar nationalists and pro-Moscow democrats. An English version of this paper was distributed at a panel at the AAASS annual convention held in St. Louis on November 18-21, 1999.