著者

秋草俊一郎

出版者

北海道大学

雑誌

スラヴ研究

巻号頁・発行日

no.55, 2008

著者

阿部 賢一

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.52, pp.99-117, 2005

---

There are many writers who write in a different language from their native one. This bilingualism is a political intention which reveals the power balance of languages; not a few writers choose a more major language over a minor one. Nikolaj Terlecký (born in Saint-Petersburg in 1903, died in Zurich in 1998) is one of the exceptions in this regard, for the reason that he made a decision to write his works not in Russian, his mother tongue, but in Czech, his acquired second language. Generally speaking, we could call him simply a "Russian émigré who wrote in the Czech language." But this is not the only reason that his name rarely appears in references to "Czech literature" or "Russian literature in exile." In this paper, the author tries to define the place of Nikolaj Terlecký within the broader context, especially by discussing his final work Curriculum vitae, published in Prague 1997. In order to understand this autobiographical text, we should also understand his whole life. The life of Terlecký was characterized by certain changes from one pole to another: dwellings, languages and nationalities. After spending his childhood in Saint-Petersburg, he settled in the Caucasus where his father served in the Russian Army. With the outbreak of the Revolution in 1917, he tried to join the White Army despite the fact that he was still 14 years old. It was not long before he had to move to Istanbul with other soldiers. In 1921, Russian refugees in Istanbul received an offer that the government of Czechoslovakia would accept them as political refugees. This financial support made it possible for Terlecký and other Russian students to move to Moravská Třebová, a germanized village in Czechoslovakia. Since the financial support for Russian refugees in the early 1920s was focused particularly on education, with the aim of sending educated Russians back to Russia, Prague was known as the "Russian Oxford"; the city where the academic élite of the Russian empire congregated. For the émigrés, there was a choice to be made: should they abandon their Russian identity and try to assimilate? Or, should they attempt once again to find a new and welcoming place of residence? Among these identity problems, Terlecký regarded Russia, his motherland, as "Atlantis," i.e. "a beautiful place, but one which has already disappeared." He tended to join Russian literary circles such as "Skit poetov" organized by Alfred Bem. Nevertheless, his first novel provoked no reaction from Russian friends; Terlecký had to seek other stimuli in Czech society. In the early 1940s, when Prague became a protectorate of the Reich, Terlecký encountered many Czech intellectuals such as M. Majerová, V. Nezval, J. Dudl, and others. These figures, influenced by Russian trends, sought a private teacher of Russian and found Terlecký to be a good one. This encounter posed Terlecký with the dual difficulties of his reception in Czech society. For example, Majerová as a representative activist was willing to translate his Russian texts to Czech, to help to find a publisher for his first work and to find a job as a translator for Z. Fierlinger, the first Prime Minister of Czechoslovakia after World War II. Unfortunately, the critics did not know how they should categorize Terlecký: he was neither a Czech writer, nor a Soviet one. At that time, it was impossible to call him a Russian writer in exile for political reasons. This is one reason why the relationship with these representatives of Czech socialist literature forced him into a tight corner. After the coup d'etat in 1948, most of his ex-friends became official representatives of Czech culture and simultaneously severed their connections with Terlecký. These circumstances left him in a very difficult position, because he was on the "black list" of Czech literature, but he did not belong to Soviet literature. His second exile to Austria and Switzerland would be interpreted as a quest for liberty or a search for his own identity, called only by his name. Since he could not assimilate into the Czech community, he was forced to find his own land. As Jan Vladislav says, Terlecký made a choice to "be a stranger in the unknown place, even though he became a stranger in the homeland where he was adopted." This reflects on his choice of language; the choice of the Czech language is connected with the ideal that Czechoslovakia as a democratic state would not eliminate the possessor of different thoughts. In the late 1940s when assimilation into the Russian community had already become chimerical, Terlecký could not continue to write any more in Russian, which to him signified merely a piece of nostalgia. On the other hand, Czech was the language of the place where he was adopted; Terlecký attempted to write in Czech and continued to do so until his final years. This is no longer a question of assimilation; however it reveals the question of identity as "an émigré," not that of ethnicity. Thus we could treat him as a denationalized writer, i.e. as a writer who transcended the categories of a particular national literature. He concludes Curriculum vitae with this passage: "as everybody has his own fate and his own fingerprints, no one will have the same fate." It would be less productive to categorize him in the so-called "literature in exile." Similarly, it would be less important to cram him into the "national" literature such as "Czech" or "Russian in exile." The importance of Nikolaj Terlecký lies elsewhere. Terlecký goes beyond such categories. His works show us the possibility of reading and that of perception. In order to compare this aspect, it would also be useful to mention an affinity with the theory of "the quest for multiplicity" which Alexis Carrel evoked in Man the Unknown. In this respect, Curriculum vitae is not a mere autobiography but a text where the writer tries to maximize his own ego, especially representing many alternatives in his life, particularly an alternative called "exile."

著者

吉岡潤

出版者

北海道大学

雑誌

スラヴ研究

巻号頁・発行日

no.48, 2001

著者

伊東 孝之

出版者

北海道大学

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.26, pp.159-206, 1980-08-28

著者

根村 亮

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.39, pp.181-209, 1992

著者

中嶋 毅

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.41, pp.217-244, 1994

著者

木村 彰一

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.1, pp.1-7, 1957

著者

金沢 美知子

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.36, pp.1-19, 1989

著者

平松 潤奈

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.51, pp.321-353, 2004

---

From the period of perestroika, there has been an argument in the criticism of Soviet culture that the Stalinist culture suppressed the representation of the body, which is irreducible to the canonical language. In this body/language opposition, the body is seen as deviation, excess or something antagonistic to the social and language order. But it is not appropriate to think that the body can be represented outside of and autonomous from language because, taking this assumption and regarding the body as something that needs release from the yoke of the language order, we only repeat the same scheme of such sayings that the body must be suppressed by language. The body should, therefore, be seen as that formed in the practice of language. In this light, dissident writer Aleksandr Solzhenitsyn's text appears to tell how the body is formed in the language activity and treated by the language order. His text does not take the body/language opposition for granted, but probes the mechanism which this opposition stands on. Solzhenitsyn's novel, The First Circle, describes the process of the formation of the body far more clearly and elaborately than in any other of his writings. The central motif of the novel is voice-hearing, which inevitably raises the question of the relation of language and body. That is because, on one hand, voice carries linguistic messages, but on the other, it is a part of the human body. Voice separates from the body and goes through various media (recorder, telephone, radio etc.), but in this process it does not seem to lose the trace of the body in the form of its materiality, such as frequency and amplitude. This duality of voice plays a decisive role in The First Circle. In the beginning of the story, Innokentii Volodin, a young diplomat, calls the embassy of the United States in Moscow and reveals that a Soviet agent will receive information about the manufacturing of an atomic bomb. His conversation is tapped and recorded, and the Ministry of State Security (MGB) commits the tape to a special prison-institute commonly called a sharashka, where confined scientists and engineers are working for the benefit of the government. Gleb Nerzhin, a mathematician, and Lev Rubin, a linguist, are ordered to analyze the tape and identify the criminal among five suspects. The novel depicts in detail the process of voice analysis, which is to be examined concretely in this paper. Previous studies on Solzhenitsyn's novels have not read these technology motifs in their literal meaning. If attention is paid to descriptions of technology, they tend to concentrate on metaphorical and ideological interpretations of them (the telephone network stands for the bureaucratic system of the socialist state, for instance) and ignore the material and practical aspect of them. Solzhenitsyn himself lived in a sharashka for three years, and the model of Nerzhin is the author. He compared the sharashka to "the first circle" (borrowed from Dante's The Divine Comedy), which is the most privileged place among the concentration camps. There, prisoners were exempted from hard labor and even enjoyed freedom of speech, unthinkable in the outside society. Their work was directly connected with the benefit of the state, and significant contribution sometimes freed them. Many technical experts imprisoned in the sharashka, however, belonged to the generations before the Revolution, and a part of them were anti-Stalinist sympathizers. What sustained this inclination was their assurance of the autonomy of "techno-elite," but in fact their life depended on the technological innovation which they devised for the regime. In other words, the channels of their voices are strictly controlled, but at the same time their technology regulates the conditions on how voices are transmitted. Located in this ambiguous position of sharashka, the prisoners in The First Circle are confronted with difficult ethical questions to decide one after another. The depiction of the analysis of Volodin's voice is based on a true story Solzhenitsyn experienced in the sharashka and that Rubin's model Lev Kopelev wrote a detailed memoir about. By the time they take up Volodin's case, the prisoners have been engaged in the development of a scrambler phone that can protect Stalin's telephone conversation from being tapped by encoding and decoding human voices. The decoded voice must be identifiable with the speaker as well as being clearly heard. Looking back to the duality of voice mentioned above, clarity of voice (what one is saying) is related to its linguistic aspect, while identification (who is speaking) to its materiality or body. The latter is considered more complicated than the former, and what is necessary for the analysis of Volodin's voice is the latter (who is the criminal). To develop this special apparatus, Nerzhin (Solzhenitsyn) and Rubin (Kopelev) used a device called "visible speech," the prototype of today's sound spectrograph. It gives voiceprints which records frequency and energy of voices according to time. Rubin thinks their patterns differ from person to person, so he can identify the criminal by comparing the voiceprints of given tapes. But, in fact, voiceprint does not reveal the owner of the voice by itself. It only transcribes the materiality (body) of voice, which is unique and unrepeatable every time. To identify the owner, one must find some distinct features of his voice, always unchangeable. Rubin (Kopelev) has inmates and staff in the sharashka read the same words and syllables in various ways, but, as he confessed, Kopelev could not discover such features. What is important here is that the identity of voice is sought by articulating its materiality (voiceprints) linguistically (by particular words and syllables). In The First Circle, through voice analysis, Rubin focuses his attention on two suspects, Volodin and Shchevronok, and he tells his boss that Shchevronok is more suspicious. But that is a mistake. His boss reports to a MGB official about two suspects, requiring more data, but the official rejects the request and announces that he will arrest both. Here the strict examination of voice properties turns to absurdity. We might wonder, with all of the complicated investigation, which Rubin is forced to work on, why the author lets Rubin make a mistake and for the authorities to arrest an innocent man. Before answering this question, we should reexamine the special nature of Volodin's case -- a crime on the telephone line. As it was already seen, voice has two aspects; it is regarded as a trace of the body (and this trace also has materiality) and a carrier of language simultaneously. This duality of voice makes Volodin's case very unique. On one hand, his voice transmits linguistic message, which is recognized as a crime in the social order. On the other hand, his voice is the criminal act itself. It means that the language order and the bodily act are connected directly in his voice. Usually, bodily acts, occurring in particular time and space, are unrepeatable. But Volodin's recorded voice makes it repeatable. Through the process of voice analysis, the repeatable body (materiality) of voice is articulated to the language order and identified with its owner. In this sense, the identifiable body of the criminal is formed in the practice of the language order. We may think that Rubin's mistake shows the imperfection of this articulation system: he could not tell the difference between two men's voices. This imperfection, however, is necessary to the order. Stalin in the novel suspects that 5 to 8 percent of the people in the state are not content with the present regime although they vote for it in elections. Stalin asserts that the MGB can exist only because there are always hidden enemies in the society. His suspicion keeps on creating newly imagined enemies, who do not appear in elections, that is, who are not articulated to the language order (election has the simplest linguistic form -- yes or no). This supposed percentage of hidden enemies can be seen here as corresponding to the percentage Rubin mistakes. For Rubin's identification process is accompanied with the possibility of misidentification, and this misidentification (the imperfection of articulation) produces the hidden body of enemies behind the language order. Thus, the imperfection of the articulation technology makes the language order produce suppressible body. The voice analysis depicted in the novel shows the process of how the deviant body is produced, identified and oppressed in the regulation of social and linguistic order. Along with Rubin's voice analysis, the novel presents a different kind of voice-hearing. Nerzhin is said to have "strange hearing," with which he has been able to hear suppressed people moaning and shrieking since his childhood. This voice reaches him without going through any material medium -- newspaper, radio, or telephone. He does not trust them at all. Volodin's voice is carried by the telephone line and analyzed by the device of visible speech, by which, as a result, he is arrested. Adding to such media technologies, one more medium participates in voice analysis -- the body of the analyzer (Rubin); the clarity of decoded voice is examined by his ears, one of which is deaf, a fact which Rubin hides from people around him. Furthermore, when Rubin (Kopelev) has to infer from a voiceprint what the voice is saying in front of a MGB official, Nerzhin (Solzhenitsyn) secretly tries to help Rubin by showing the answer by gesture. All these mediums are described as things which deceive people. Among the mediums in the novel, written letters in documents are particularly deceptive. Recorded letters are easily placed under the control of a third party so they do not hold the truth. The cause of the deceptiveness is the materiality of media and body. Nerzhin's hearing is "strange" and fantastic because it omits such media technology and body, which seems indispensable for normal communication, and still can catch voices. Denying all the mediums, Nerzhin tries to approach the origin of suppressed people's voice. In the sharashka he likes to go and listen to Spiridon, a plain peasant, because Spiridon is a blind and illiterate man that is cut from the deceptive media networks (Rubin calls this Nerzhin's "going to the people" in fun). Nerzhin cannot learn any principle of life from Spiridon's tales, but just listens to his voice through his "soul" while sitting side by side; Nerzhin's hearing is independent of reason and media. Nerzhin goes further this way "to the people" and takes a much more radical step by refusing to take part in the work on the cryptography for the scrambler phone, as a result of which he is sent to a regular concentration camp. To leave the sharashka, which serves the regime with media technology, means that he will join the truly suppressed people. At the last moment in the sharashka, Nerzhin sees the van that will transport him and fellow prisoners elsewhere through Moscow city. He sees the word "Meat" painted on the body of the van for disguise. This detail has rich implication. The word "Meat" does not only hide the body of prisoners in the car, but exposes by accident the violence of the language order which treats the human body as "meat." In this scene, violence is not generated in the situation where language has already screened out the body as recent criticism insists, but when language designates the body in a certain way. Throwing his own body from the language order to outside of it, Nerzhin reveals such violence because in this moment he can observe both aspects of Soviet society. This is the point where the relation between language and body is determined. After that, the viewpoint of the narrative suddenly switches to a foreign newspaper reporter who sees the van on the street and takes the word "Meat" as it is. Nerzhin's body vanishes to outside of language but leaves the strange hearing to readers, who now know the violence of language. This consequence of Solzhenitsyn's novel has been criticized in two ways; first, it distinguishes the world of suppressed ordinary people as something sacred. Secondly, it stands in an omnipotent position which commands view of both sides of Soviet society. These arguments are apparently true, but, as we have seen in this paper, The First Circle narrates how two aspects of society (suppressing language order and suppressed body) are being separated. In this separation consists violence, which is depicted in the last scene of the novel (the scene about the "Meat" van). In fact, Nerzhin's vanishing body acts as the medium that informs readers of the two aspects of Soviet society, though he will not admit that the human body functions as a medium. It can be said that Solzhenitsyn himself, when he writes The Gulag Archipelago, for example, works as such a medium, articulating the "reality" of concentration camps to language text.

著者

猪木 正道

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.11, pp.1-26, 1967

著者

山路 明日太

出版者

北海道大学スラブ・ユーラシア研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.61, pp.1-25, 2014-07-04

著者

三谷 恵子

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.42, pp.87-100, 1995

著者

望月 哲男

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.37, pp.1-41, 1990

著者

Kirby E. Stuart

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.25, pp.27-42, 1980

著者

木村 汎

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.21, pp.83-156, 1976

著者

清水 俊行

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.40, pp.43-74, 1993

著者

伊東 孝之

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.20, pp.143-174, 1975

著者

中村 唯史

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

no.49, pp.147-177, 2002

---

1. Ю. М. Лотман, который руководил московско-тартуской школой с 1960-х годов, критически относился к новейшим направлениям, появившимся после структурализма в западноевропейских странах и США: введению психоаналитического метода в семиотику, кибернетике и т. п. Такая позиция Лотмана основана на его убеждении: «явления, сделавшись языком, безнадежно теряют связь с непосредственной внесемиотической реальностью». Сознавая отсутствие необходимой связи «языка» с «реальностью», Лотман все-таки выбрал остаться в закрытой «структуре», состоящей из всяких «представлений», «смыслов» или «слов». Если нет никакой необходимости в связи «структуры» с «внешним (миром как таковым)», то необходимо установить субъект, который устроит структуру. В статьях 1980-х годов Лотман часто рассуждал о таком «описывающем субъекте», но не успел четко изобразить его образ. Наша статья - попытка определения данного субъекта посредством чтения статьи Лотмана «Между вещью и пустотой», в которой обсуждается поэтика Иосифа Бродского, прежде всего имея в виду фазу поэта (субъекта) между «структурой» и ее «внешним». 2. В данной статье Лотман проводит различие между начальной стадией акмеизмаи его поздней стадией, и сопоставляя с первой, определяет поэтику Бродского «антиакмеистичной». Такая его позиция расходится с общепризнанным мнением тартуской школы об акмеизме, особенно о Мандельштаме, и противопоставляется даже самоопределению Бродского, который считал себя наследником акмеизма. 3. По мнению Лотмана, поэтика Бродского совпадает с акмеизмом в том, что оба считают «вещь» объединением «формы» и «материи». Но начинаясь с этой общей исходной концепции, их направления оказываются совершенно противоположными. Акмеисты считали «вещью» слово как объединение «формы (логоса)» с «материей». Следовательно, субъект этой школы (на ее начальной стадии) со словом как вещью в руке стоит напротив пустоты. Он находится внутри «структуры» и противостоит «внешнему». А Бродский, наоборот, придает большое значение «форме», достигнутой вычитанием «материи» из «вещи». У него «вещью» является не «слово», а материальный мир. В его стихотворениях часто наблюдается процесс «опустошения», которое не что иное, как вычитание «материи» из материального мира. В результате этого в пространстве дискурса остается только «форма» «дыра» «граница» и т. п. - одним словом, «пустота». Субъект стихотворений Бродского, в которых «пустота» господствует над «вещью», стоит вне или выше «структуры», и принадлежит сфере «пустоты» в таком смысле, что невозможно ее определить словами. 4. В данной статье Лотман, отделяя начальную стадию акмеизма от поздней, очевидно учитывает общепризнанное понимание другими филологами тартуской школы относительно акмеизма, по которому творчество акмеистов, особенно Мандельштама, явилось последовательным и целостным. Лотман, сознательно используя это понимание, изображает позднюю стадию акмеизма следующим образом: и у этой стадии все еще сохраняется такое представление о вещи, что она является словом как объединением «формы» и «материи». Отличие поздней стадии от начальной состоит в том, что у первой раз произошедшие слова, т. е., «смыслы» связываются исключительно друг с другом, и образовывают самостоятельное и целостное «семантическое пространство». При этом субъект замыкает себя в контексте «мировой литературы», а после зарождения «смысла» ее «внешнее», т. е., «реальность» выводится из поля зрения этого субъекта. Путем отличия начальной стадии акмеизма от его поздней стадии Лотман подчеркивает, что в мировоззрении первой было ощущение существования «внешнего», которое, по Гумилеву, не что иное, как «непознаваемое». 5. Цель Лотмана, который, в общем, редко обращался к современным себе литераторам, в данной статье - не историческое определение Бродского или Мандельштама, а выделение типов дискурса по важному для него поводу: фазе «субъекта» между «структурой» и «внешним». В статье он предлагает следующие три типа: начальную стадию акмеизма, Бродского, и позднюю стадию акмеизма (понимание тартуской школы относительно акмеизма). Очевидно, что среди них Лотман находит в первом типе эквивалент своей позиции: сознавая условность «структуры», внутри которой находится субъект, он все-таки противостоит «внешнему», то есть, «реальности». При этом вопрос в том, что внутри «структуры», т. е., посредством слов нельзя не представить себе «реальность» как «пустоту» или «нуль». В этом мнении Лотман совпадает с психоаналитическим постструктурализмом западноевропейских стран, который представляет себе «реальность» как «отсутствие» или «щель». Здесь предполагаются два варианта дальнейшей перспективы: попытка дифференциального описания этой «пустоты», и отказ от такого описания вообще. Выбрал второй вариант Лотман, который опасался превращения самого описания в неопределенное, т. е., в «пустоту» первого варианта. Он сознательно остался в закрытой «структуре», не забывая о наличии «внешнего», которое существует вне или выше «структуры» и постоянно угрожает ей. «Описывающий субъект» Лотмана, намеренно замыкающий себя в «структуре», до крайности продвигает согласованное объяснение взаимоотношения элементов внутри нее. Именно таким образом, он обнаруживает условность «структуры» и парадоксально указывает на наличие «внешнего», никак не описываемого языком, а все-таки предполагаемого несомненно существующим.

著者

高岡 健次郎

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.12, pp.59-83, 1968

著者

池田 嘉郎

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

no.51, pp.1-27, 2004

---

Задача статьи -- выяснение взаимоотношений между РКП(б) и сложившимся в годы гражданской войны административным аппаратом на материале Москвы -- ставшей столичным городом, где существовали как влиятельные партийные силы, так и развитый городской аппарат. До сих пор большинство исследователей не замечало противоречий между партией и управленческим аппаратом, отводя последнему роль чисто технического средства, с помощью которого большевики беспрепятственно проводили свои решения. Спору нет, партия всегда обеспечивала свое главенство над аппаратом путем своей идеологической и кадровой политики. Однако, на деле взаимоотношения «идеологов» и «управленцев» складывались не столь просто. Проведенный в данной статье анализ их взаимодействия обнаруживает: чем глубже большевики вовлекались в работу городского управления, тем сильнее они проникались деловым стилем работы. Это, в свою очередь, поднимало значение управленческого аппарата в общественной жизни Москвы, хотя большевики не находили это желательным. Таким образом, партия встала перед противоречивой задачей: повышение эффективности управления хозяйством; сдерживанием разбухания и роста авторитета управленческих структур. Обнаруживается, что осуществить это было довольно трудно. Работа базируется на материалах Центрального государственного архива Московской области и Центрального архива общественных движений Москвы. После победы осенью 1917 г. на выборах в районные думы большевики поневоле были вынуждены заниматься наведением порядка в запущенном городском хозяйстве Москвы. Немногие из них обладали необходимым для этого профессиональным опытом. Соответственно в районных думах было представлено крайне мало их сторонников из числа лиц свободных профессий. По этой причине после победы Октябрьской революции немногие профессионально подготовленные большевики сосредоточились в новом органе городского управления - бюро совета районных дум. Этот возникший на базе бывшей городской управы орган строился соответственно важнейшим отраслям городского управления. Московский Совет такой довольно стройной управленческой структурой не располагал. Поэтому происшедшее в апреле 1918 г. «слияние» двух органов фактически означало основательную реконструкцию Моссовета (органа по большей части представительского) по образцу бюро совета районных дум (органа преимущественно управленческого). В результате внутри нового состава президиума Моссовета между бывшими работниками обоих органов возникли трения. Несмотря на нежелательность коллизий такого рода, в районах также было проведено подобное слияние. В результате к середине 1918 г. основные звенья административного аппарата управления Москвой сложились. К этому же времени в партийных инстанциях обнаружилось недовольство случившимся. Как результат, сотрудников Советов начали критиковать в качестве «чиновников». С другой стороны, из боязни «перерождения» власти в Москве, как и в целом по стране, началось «укрепление партийных рядов», призванное парализовать преобладание в сознании большевиков-управленцев так называемых ведомственных интересов. Таким образом, большевики негативно восприняли утверждение аппарата городского управления, который казался им «чуждым» наследием старого режима. Несмотря на это, среди всей массы большевиков единого взгляда на задачи городского управления не было. Во-первых, встал вопрос о характере взаимоотношений между комиссарами и заведующими учреждениями, с одной стороны, и партийными ячейками, то есть рядовыми большевиками -- с другой. Московский комитет партии (МК) столкнулся с данной проблемой в конце июля в связи с конфликтом в трамвайном парке. Дело в том, что в ходе реорганизации управления парком было уволено слишком много трамвайщиков, в том числе членов партии, при полном игнорировании мнения партийной ячейки. Сначала МК поддержал рядовых большевиков и пришел к решению о том, что заведующие и комиссары должны согласовать свои начинания с низовыми парторганизациями. Однако это повлекло за собой беспорядки, вызванные грубым вмешательством ячеек в работу управленческого аппарата. Поэтому МК был вынужден уже в октябре пересмотреть свое решение: теперь заведующим и комиссарам позволялось проводить свои решения по управленческим вопросам вопреки мнениям партийных ячеек. Таким образом МК предпочел сохранить известную самостоятельность принятия решений управленческим аппаратом ради нормальной работы городского хозяйства. Во-вторых, МК пришлось заняться проблемой распределения мебели. В 1918 г., особенно после покушения на Ленина, рядовые члены партии в Москве принялись рьяно изгонять представителей «буржуазии» из их квартир, выдвинув при этом требование распределения мебели между беднейшими слоями городского населения. В принципе, лидеры партии города согласились с этим предложением. Однако обнаружилась принципиальная разница между мнением верхов и низов партии: первые хотели изъять мебель лишь у настоящих «буржуев», рядовые партийцы требовали тотальной конфискации мебели в городе. Ясно, что новые «отцы города» побоялись сверхрадикализации рядовых большевиков и последующей за этим анархии уравнительности. Примечательна логика, с помощью которой партийные верхи отстаивали свое мнение. Они доказывали, что поскольку главная цель пролетариата -- подавление буржуазии, то мебель следует конфисковать только у ее представителей. В данном случае основная идеологическая установка большевиков развернулась так, чтобы сдержать радикализм низов и навязать им выгодную для собственных управленческих удобств линию поведения. Так, идеология партии иногда могла послужить задачам стабилизации городского управления, а не активизации «творчества масс». Таким образом, задачи городского управления во все большей степени начинали определять стиль жизни партийной диктатуры. Именно поэтому ей пришлось периодически перетряхивать собственную управленческую систему на предмет соответствия последней «чистоте» идеологии. Первым симптомом стала «антибюрократическая» кампания, начатая в октябре 1918 г. В ходе ее на страницах газет в полную мощь разоблачался «бюрократизм» советских служащих и управленческих структур. Голос прагматичных большевиков, склонных к деловому сотрудничеству с управленцами, остался в меньшинстве. В процессе кампании в представлениях большевиков о политическом порядке окончательно утвердилась идея принципиального противопоставления партии управленческому аппарату. Решение МК и постановление Восьмого съезда партии в марте 1919 г. по организационному вопросу завершили кампанию, соответственно разграничив сферы компетенции и деятельности, как партии, так и госаппарата. Эти документы отражали сложность положения пришедших к власти революционеров, столкнувшихся с непомерным ростом влияния якобы «чуждого» их задачам управленческого аппарата.