著者

中村 唯史

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.49, pp.147-177, 2002

---

1. Ю. М. Лотман, который руководил московско-тартуской школой с 1960-х годов, критически относился к новейшим направлениям, появившимся после структурализма в западноевропейских странах и США: введению психоаналитического метода в семиотику, кибернетике и т. п. Такая позиция Лотмана основана на его убеждении: «явления, сделавшись языком, безнадежно теряют связь с непосредственной внесемиотической реальностью». Сознавая отсутствие необходимой связи «языка» с «реальностью», Лотман все-таки выбрал остаться в закрытой «структуре», состоящей из всяких «представлений», «смыслов» или «слов». Если нет никакой необходимости в связи «структуры» с «внешним (миром как таковым)», то необходимо установить субъект, который устроит структуру. В статьях 1980-х годов Лотман часто рассуждал о таком «описывающем субъекте», но не успел четко изобразить его образ. Наша статья - попытка определения данного субъекта посредством чтения статьи Лотмана «Между вещью и пустотой», в которой обсуждается поэтика Иосифа Бродского, прежде всего имея в виду фазу поэта (субъекта) между «структурой» и ее «внешним». 2. В данной статье Лотман проводит различие между начальной стадией акмеизма и его поздней стадией, и сопоставляя с первой, определяет поэтику Бродского «антиакмеистичной». Такая его позиция расходится с общепризнанным мнением тартуской школы об акмеизме, особенно о Мандельштаме, и противопоставляется даже самоопределению Бродского, который считал себя наследником акмеизма. 3. По мнению Лотмана, поэтика Бродского совпадает с акмеизмом в том, что оба считают «вещь» объединением «формы» и «материи». Но начинаясь с этой общей исходной концепции, их направления оказываются совершенно противоположными. Акмеисты считали «вещью» слово как объединение «формы (логоса)» с «материей». Следовательно, субъект этой школы (на ее начальной стадии) со словом как вещью в руке стоит напротив пустоты. Он находится внутри «структуры» и противостоит «внешнему». А Бродский, наоборот, придает большое значение «форме», достигнутой вычитанием «материи» из «вещи». У него «вещью» является не «слово», а материальный мир. В его стихотворениях часто наблюдается процесс «опустошения», которое не что иное, как вычитание «материи» из материального мира. В результате этого в пространстве дискурса остается только «форма» «дыра» «граница» и т. п. - одним словом, «пустота». Субъект стихотворений Бродского, в которых «пустота» господствует над «вещью», стоит вне или выше «структуры», и принадлежит сфере «пустоты» в таком смысле, что невозможно ее определить словами. 4. В данной статье Лотман, отделяя начальную стадию акмеизма от поздней, очевидно учитывает общепризнанное понимание другими филологами тартуской школы относительно акмеизма, по которому творчество акмеистов, особенно Мандельштама, явилось последовательным и целостным. Лотман, сознательно используя это понимание, изображает позднюю стадию акмеизма следующим образом: и у этой стадии все еще сохраняется такое представление о вещи, что она является словом как объединением «формы» и «материи». Отличие поздней стадии от начальной состоит в том, что у первой раз произошедшие слова, т. е., «смыслы» связываются исключительно друг с другом, и образовывают самостоятельное и целостное «семантическое пространство». При этом субъект замыкает себя в контексте «мировой литературы», а после зарождения «смысла» ее «внешнее», т. е., «реальность» выводится из поля зрения этого субъекта. Путем отличия начальной стадии акмеизма от его поздней стадии Лотман подчеркивает, что в мировоззрении первой было ощущение существования «внешнего», которое, по Гумилеву, не что иное, как «непознаваемое». 5. Цель Лотмана, который, в общем, редко обращался к современным себе литераторам, в данной статье - не историческое определение Бродского или Мандельштама, а выделение типов дискурса по важному для него поводу: фазе «субъекта» между «структурой» и «внешним». В статье он предлагает следующие три типа: начальную стадию акмеизма, Бродского, и позднюю стадию акмеизма (понимание тартуской школы относительно акмеизма). Очевидно, что среди них Лотман находит в первом типе эквивалент своей позиции: сознавая условность «структуры», внутри которой находится субъект, он все-таки противостоит «внешнему», то есть, «реальности». При этом вопрос в том, что внутри «структуры», т. е., посредством слов нельзя не представить себе «реальность» как «пустоту» или «нуль». В этом мнении Лотман совпадает с психоаналитическим постструктурализмом западноевропейских стран, который представляет себе «реальность» как «отсутствие» или «щель». Здесь предполагаются два варианта дальнейшей перспективы: попытка дифференциального описания этой «пустоты», и отказ от такого описания вообще. Выбрал второй вариант Лотман, который опасался превращения самого описания в неопределенное, т. е., в «пустоту» первого варианта. Он сознательно остался в закрытой «структуре», не забывая о наличии «внешнего», которое существует вне или выше «структуры» и постоянно угрожает ей. «Описывающий субъект» Лотмана, намеренно замыкающий себя в «структуре», до крайности продвигает согласованное объяснение взаимоотношения элементов внутри нее. Именно таким образом, он обнаруживает условность «структуры» и парадоксально указывает на наличие «внешнего», никак не описываемого языком, а все-таки предполагаемого несомненно существующим.

著者

鳳 英里子

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラブ・ユーラシア研究報告集

巻号頁・発行日

vol.1, pp.97-109, 2008-12

---

共産圏の日常世界. 望月哲男編

著者

生駒 雅則

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.41, pp.189-216, 1994

著者

松里 公孝

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.47, pp.1-36, 2000

---

This paper focuses on the characteristics and genesis of the Tatarstan political regime during the leadership of the republic's President Mintimer Shaimiev and will question the popular view that his regime is a typical authoritarian dictatorship, although this conception appears to be justified by extraordinary electoral results in the republic. For example, Shaimiev was the only candidate for presidency in 1996 and gained 97.1% of the valid votes. My first point is that the Tatarstan regime should be analyzed in comparison with other post-communist political regimes. The Tatarstan republic, along with other national republics in Russia, is a marginal type placed, spatially and typologically, between the highly deconcentrated, ethnically Russian regions of Russia and the unitary Central Asian countries. In Tatarstan local chief administrators are appointed by Shaimiev, but nevertheless they are obliged to run for local and republican deputy elections and thus justify themselves through their electoral ability. If a chief administrator loses one or both of these elections, Shaimiev fires him. A similar practice can be found in Ukraine, another marginal type placed between the highly deconcentrated, ethnically Russian regions of Russia and the unitary Eastern Central European countries (in particular Poland and the Czech Republic). In Ukraine, governors and chief district administrators are appointed by the president and governors respectively, but nevertheless they are not bureaucrats in the Weberian sense, who are responsible only for their managerial performances. Rather, they take charge of electoral results in their regions or districts. If a governor or administrator cannot mobilize sufficient votes for Kuchma or his parties, he too will be fired. I term the marginal political regime represented by Tatarstan and Ukraine as "centralized caciquismo," considering that it camouflages local boss politics by outward, constitutional unitarism and that it combines the "merits" of appointment and electoral politics: the upper echelon can check the lower's electoral ability without giving the latter independence. The second section of this paper examines the criteria for comparing the political regimes of Russia's national republics: ethnic factors; the roles of leaders; socioeconomic structures; the penchant for coercion; the survival of the pre-1990 elite and their monopoly of electoral machines; the status of the national republic under the old regime; and relations between nationalist and pro-Moscow oppositions. The third section proves that the present Shaimiev regime satisfies the requisites for caciquismo: the local leaders' hidden desire for independence from the republican authorities; the uninterrupted development of an electoral machine in post-communist Tatarstan and the exploitation by Shaimievites of this electoral ability in their negotiation with Moscow; and federal (not command-subordinate) relations between the republican and local elites. The fourth section illuminates the genesis of this caciquismo. A secret of Shaimiev's success in making this regime emerge was his behavior exclusively as a peacemaker. Benefited by this image, the pre-1990 elite in Tatarstan could effect an ethno-Bonapartist policy, exploiting the antagonism between the two wings of the opposition, Tatar nationalists and pro-Moscow democrats. An English version of this paper was distributed at a panel at the AAASS annual convention held in St. Louis on November 18-21, 1999.

著者

高尾 千津子

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

「スラブ・ユーラシア学の構築」研究報告集

巻号頁・発行日

no.17, pp.47-58, 2006-09

著者

木村 彰一 岩井 憲幸 木村 彰一 岩井 憲幸 木村 彰一 岩井 憲幸

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.33, pp.1-16, 1986

著者

木村 彰一 岩井 憲幸 木村 彰一 岩井 憲幸 木村 彰一 岩井 憲幸

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.32, pp.191-215, 1985

著者

沢田 和彦

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.45, pp.79-100, 1998-03-31

著者

藤原 潤子

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.51, pp.355-371, 2004

著者

光吉 淑江

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.46, pp.277-285, 1999

著者

天野 尚樹

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.50, pp.203-227, 2003

---

Since the era of Peter the Great the history of modern Russian thought is one characterized by cultural contact with European thought. The purpose of this paper is to examine the thought of a representative pre-revolutionary scholar of international law, Fedor Fedorovich Martens, from the angle of cultural contact with European thought. The main themes of Martens' thought were affected by Western thought. His, however, was bound to undergo modification in accordance with traditional Russian legal thinking. Let us consider this way of thinking from three interrelated points. The first point concerns the concept of "pravo." Martens defines the key concept of international relations as "the idea of law [pravo]." International law manages the international social and cultural exchange between "civilized nations." Martens refers to this international activity as "international life," that is, the role of international law is to govern "international life." He calls this role "international administration." Martens' thought reflects the influence of Lorenz von Stein. The concept of "law [pravo]" in Martens' context, however, differs from that of "law [Recht]" in Stein's work. The second point is connected with the Russian concept of social community and its characteristics. Martens views international relations as taking place within the "international community." He regards the essence of international law to be an "international community" in which "civilized nations" have an "international life." The "international community" is the voluntary association of "civilized nations." "Civilization," in other words, means the prerequisite for membership in the "international community" which does not have any authority over states. According to Martens' theory, international conferences function as administrative, legislative and judicial organs of the "international community." This idea is inspired by the Russian understanding of social community. The third point concerns the Russian concept of natural law. Martens' key concept of international relations, "the idea of law," is relevant to structural change in the "international community." This change refers to the expansion of "international life" on a global scale. The turning point of this change was the Crimean War, which resulted in Turkey's entering the "international community." Before the war, the members of this "international community" were restricted to "civilized nations," that is, only Christian-European nations. This restriction, however, became invalid with the entry of Turkey into the "international community," thus extending the "international community" beyond Europe. Martens applied the following condition to meet this situation: the idea of the "eclectic combination of natural law and positive law." Martens argues that this idea is an outgrowth of the Grotian tradition of international law. Martens defines non-European nations as "uncivilized nations," meaning that positive law cannot be applied to them. Instead Martens applies natural law in these situations. This usage, however, differs from the Western legal tradition, because Martens recognizes natural law in Russian way. According to Russian legal traditions, pravo is not distinguished from the orders of specific political authorities, such as an ukaz from the tsar. The Russian masses do not try to exercise their subjective rights, which is the essence of Recht. On this point, the Russian legal traditon differs from that of the West. The attitude of the Russian masses allows the exercise of unlimited power by political authorities. This is due to the nature of traditional Russian social communities that lack autonomous bodies to exercise their subjective rights. This attitude stems from the Russian concept of natural law. Whereas Western people recognize natural law metaphysically, the Russians grasp it empirically. I call the Russian concept the "realistic natural law." The validity of the "realistic natural law" ultimately rests on political power. The Russian legal consciousness is reflected in Martens' recognition of the "international community." As stated above, Martens applies natural law to "uncivilized nations." According to his theory, "uncivilized nations" are not allowed to exercise their subjective rights. Therefore, it is possible for "civilized" Russia to exercise her power over "uncivilized nations" without any restrictions. Martens' concept of the "eclectic combination of natural law and positive law" is deeply influenced by Russia's "realistic natural law."

著者

長谷川 毅

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

no.34, pp.p27-55, 1987

著者

光吉 淑江

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.46, pp.277-285, 1999

著者

三谷 惠子

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.40, pp.75-96, 1993

著者

秋月 孝子 秋月 俊幸

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.32, pp.54-72, 1985

著者

栗生沢 猛夫

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.24, pp.21-50, 1979-07

著者

秋草 俊一郎

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.55, pp.91-121, 2008

---

Перевод и комментарии к роману «Евгений Онегин» (1964) представляют собой самое объемное произведение в творчестве Владимира Владимировича Набокова (1899-1977), работа над которым заняла восемь лет. Хотя сам Набоков относил комментарии к «Евгению Онегину» к числу своих важнейших произведений, они до сих пор изучены мало, так как им не уделяли должного внимания ни исследователи Пушкина, ни исследователи Набокова. Самым странным среди многочисленных комментариев является комментарий к XIX строфе четвертой главы. В нем Набоков выдвигает гипотезу о том, что непосредственно перед ссылкой Пушкин дрался на дуэли с Кондратием Рылеевым. Согласно Набокову, дуэль произошла между 6 и 9 мая 1820 года в окрестностях Петербурга, в имении матери Рылеева Батове. При этом Набоков сообщает, что его предок приобрел Батово и Рождествено, и в окруженном красивой природой Батове Набоков играл в потешные дуэли с кузеном. Набоков также знакомит читателей с «туманным семейным преданием», согласно которому Пушкин дрался на дуэли с Рылеевым на главной аллее Батова -- «Chemin du Pendu» (тропинка повешенного). Набоков потратил девять страниц для доказательства дуэли, но не представил убедительных доводов в пользу своей гипотезы. Однако мы можем относиться к содержанию этого комментария не как к историческому факту, а как к лирическому отступлению. Сам «Евгений Онегин» включает много лирических отступлений, в которых повествователь Пушкин высказывает свое мнение и делится воспоминаниями. Таким же образом, Набоков часто отступает от роли беспристрастного комментатора и говорит о себе. Из этого следует, что героем комментариев является Набоков, аналогично тому, как героем «Евгения Онегина» является Пушкин. В двух автобиографиях -- «Conclusive Evidence: A Memoir» (Убедительное доказательство, 1951) и «Другие берега» (1954), -- которые Набоков написал до создания комментариев, писатель вспоминал, что его дядя Василий Рукавишников оставил ему в наследство Рождествено, и мальчик Набоков играл на главной аллее Батова с кузеном Юрием Раушем фон Траубенбергом, который погиб в борьбе с Красной Армией. В комментариях Набоков вносит свои воспоминания и великую русскую литературу, чтобы навсегда запечатлеть свои воспоминания и название своей земли в классике. В комментариях Набоков обращает внимание на трехдневную разницу между днем, когда Пушкин в действительности отправился из Петербурга, и днем, который Пушкин указал в дневнике спустя год. Набоков дает истолкование этой временной разницы. Однако сам Набоков пользовался такой же разницей во времени в своем самом известном произведении -- «Lolita» (1955). В этом романе подобно тому, как Онегин убил поэта Ленского, Гумберт Гумберт убил драматурга Клэра Куильти. В своей статье один из самых известных исследователей Набокова Александр Долинин пишет, что Набоков управляет временем, и выражает сомнение относительно дуэли между Гумбертом и Куильти. По нашему мнению, в своих комментариях Набоков, как писатель, управляет временем и заставляет Пушкина и Рылеева стреляться. В одном интервью Набоков сказал, что он не верит во время. В развязке романа «Lolita» Гумберт говорит, что его исповедь -- «спасение в искусстве». Таким образом, для Набокова эти комментарии -- «спасение в искусстве» вне времени. В 1966 году Набоков сам перевел «Другие берега» на английский язык. В автобиографии «Speak, Memory: Autography Revisited» (Память, говори 1966) он начертил карту своего поместья и поместил указатель. На карте, сделанной от руки, изображена извилистая тропинка -- «Chemin du Pendu». При этом он упомянул «Chemin du Pendu» в указателе. Еще более интересный факт обнаруживает сравнение старых и нового издания автобиографии. В указателе Набоков переменил детали, чтобы осуществить «туманное семейное предание», потому что в старых изданиях не было никаких описаний ни Рылеева, ни предания, ни «Chemin du Pendu». На основании этого мы убеждаемся в том, что Набоков создавал не только литературную историю, но и свои воспоминания, чтобы вернуть утраченную землю.

著者

矢田 俊隆

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

no.16, pp.251-270, 1972-03

著者

五十殿 利治

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究(Slavic Studies) (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

vol.35, pp.79-107, 1988

著者

東田 範子

出版者

北海道大学スラブ研究センター

雑誌

スラヴ研究 (ISSN:05626579)

巻号頁・発行日

no.46, pp.1-32, 1999

---

Since the time of the Russian Empire, Kazak(Qazaq) music had been described as "folk music" by scholars and musicians, and under Soviet rule, it was to be developed to create a part of the Kazak national culture. The author describes the process of the formation of Kazak national music and its systematization in the first half of the Soviet period. To understand the changes in Kazak musical culture in the Soviet period, it is important to survey the course of Russian nationalism in the 19th century; which served as a model for the formation of Kazak national music. In Russia, Iike in other countries on the periphery of Europe, there had been interest in folk culture since the middle of the 18th century; and folk songs and music were transcribed in musical notation and arranged by composers and scholars. So-called Russian nationalist school w as established in the history of European music, and composers did not simply quote Russian folk music in their works with European harmonization. At that time, it became a common practice for composers to publish "collected folk songs" -- a term which was applied to their own arrangements of songs with piano accompaniment. The worth of folk songs was appreciated only when they were given arrangements or harmonization, thus transformed by composers into works of art. Folk music was always subsidiary to "art music" or "universal music" -- i.e., European Classical Music. Another source of material to be transformed into works of art in Russia was the musical traditions of foreign peoples. Their motifs were inlaid in many works by Russian composers, and they evoked not only exotic but also imperialistic and patriotic feelings for Russia. The music of foreign peoples was also considered as "folk music," whether it be their ritual music or court music. On the other hand, Russian folk music was transformed in the process of staging it. In the 1880s, V. V. Andreev "improved" Russian folk musical instruments, giving them frets and adding strings to permit the playing of more "complicated" European works. He made instruments of different sizes and registers, and these were organized into the orchestra of Russian folk musical instruments. This orchestra became instantly popular, and stimulated formation of similar ensembles. The collection of folk music and its publication was of interest not only to musicians but to Russian ethnographers. Ethnographic research institutions formed special commissions for folk music research, which included composers, musicologists, and music critics, as well as ethnographers. They undertook the systematic collection and study of Russian and foreign music, and published the results. Kazak music was also transcribed in this tradition. Beginning in the first half of the 19th century; it was recorded in linear notation. Many of the transcribers of Kazak music were professional or semi-professional musicians or ethnographers well-grounded in music, and some of them did arrangements in the manner of the Russian composers. Meanwhile, Kazaks did not write their own music into notation until 1931. Since they had transmitted tr mheiusical heritage in an entirely oral-aural w ay, the idea of visual recording of music was unfamiliar for them. It is natural that they might have come into contact with Russian music and with European music through the Russians, as a result of their long history as neighbors. A few Kazaks at that time actually read and wrote European notation. But most people simply received the music by ear, not by a European notation system, and they never attempted transcription of Kazak music. Unlike Kazak literature, which was transformed eclectically to meet the demands of the coming new age, such transformation of Kazak music was not possible without transcription. In early Soviet ideology, the culture of the Kazaks was seen not as "national culture," but as "folk culture." Folk culture was to be collected and recorded to educate and enlighten the people. They were expected to gradually adopt "universal culture," supplemented with their own folk elements. In 1920, when the Kirgiz [Kazak] ASSR was established, the government decided to undertake the collection of Kazak folk music as a state project. As the key person responsible for this task, the government appointed A. V. Zataevich, who had come from Russia. Since he once wished to be a professional composer, Zataevich had been interested in Kazak music before his offircial appointment, and he had himself already begun transcription and arrangements of the music. His personal purpose was to create new art music by using the motifs and melodies of Kazak music in his works as was done by the Russian composers whom he admired. Thus the aims of the government and those of Zataevich diverged, but they were basically in agreement on the ultimate purpose of contributing to "universal art music" -- one by educating Kazak people, and the other by trying to bring new possibilities to art music. Another program pursued by the government and Zataevich was the "improvement" of Kazak musical instruments and the organization of ensembles according to the Russian model. Improvement meant increasing the volume of the sound of instruments for performance on stage, increasing the number of frets and strings, and so on. This program was initiated after 1928, and took shape in the 1930s. After the concept of the socialistic realism was formulated in the 1930s, folk culture was required to be "national in the form and socialistic in the content" through "development" in a Soviet socialistic way. In Kazak music, this development was to be realized through professionalization and popularization. Now Kazak musicians had to become "professional" by being educated in public institutions which were opened in rapid succession, and by playing the improved Kazak instruments in orchestras using notation. Education in institutions was conducted only by these "professional" musicians, and the traditional form of Kazak musical culture was designated as amateurism. It was only "professional folk music" that could become "Soviet-Kazak national music." The first institution of higher musical education in Kazak SSR was the Musical-Dramatic Training College, founded in 1932. The government appointed A. Jŭbanov to direct this College. Jŭbanov was the first Kazak that learned European music in Russia (Leningrad), and he was an expert in Kazak musical culture, as well. In the College, he played a leading role in the transcription and arrangement of Kazak music, in the reconstruction of Kazak musical instruments, and in musical education. He and colleagues transcribed a large number of Kazak songs and melodies into staff notation. They were arranged to create "art music", and to provide a repertoire for the Orchestra of Kazak Folk Musical Instruments which was established in 1934. Kazak instruments were "improved" by Russian masters who had previously worked with orchestras and ensembles of Russian folk musical instruments. The Orchestra of Kazak Folk Musical Instruments began to use a notation system for performing arranged European Classical pieces, but there were great difficulties for Kazak musicians both in the polyphonic performance style of the orchestra and in using the linear notation system. In this way, the professionalism of Kazak folk music was developed despite various difficulties. Furthermore, this professionalism was supported by musicological research. Jŭbanov began to write the biographies of past Kazak musicians, and formulated the concept of "the history of Kazak music." The first comprehensive work on the history of Kazak music was written by Jŭbanov, entitled "The Lives and Works of Kazak Composers." This book apparently follows the history of masters of European music in its manner of historical and biographical writing. We see that Jtibanov attempted to show the autonomous and independent worth of Kazak music -- by both denying and allowing the application of European terms to Kazak music. Simultaneously, though, this autonomy of Kazak musical culture was considered as a thing of the past, and in this regard was unlike Soviet-Kazak professional folk music. In this way, Kazak folk music was "developed" into Soviet national music through systematization and institutionalization. As national music was seen to have these indispensable characteristics, traditional forms of Kazak music were relegated to the realm of folk music, which was associated with "simplicity" and "amateurism".